О.С. Соина

г. Новосибирск

«Россия нам отечество:
судьба ее в славе и
уничижении равно для
нас достопамятна.»

Н. Карамзин

Несомненно, что к проблеме реформирования России обращаются сейчас специалисты самых разных гуманитарных направлений: историки, социологи, экономисты, представители политологического направления общественной мысли. И все же, попытаемся задуматься над следующим вопросом: что значит, посмотреть на нее глазами философа? Каковы должны быть здесь собственно философские констатации и какую принципиально новую «методологию» он, философ, сможет предложить? И из чего ему следует исходить в своем анализе, если традиционные «общественные» схемы или давно исчерпали себя, или еще не сложились вообще? На мой взгляд, самое лучшее, на что может решиться философ при подходе к этому вопросу – это попытаться выйти через весьма конкретные предметно-эмпирические положения (в нашем случае это будут материалы историко-социологического порядка) к некоторым обобщениям глобального, универсализирующего характера, которые всегда отличали собственно философские исследования как таковые и, быть может, действительно являлись их принципиальной особенностью. Говоря конкретнее, свою задачу в данной работе я как раз и вижу в том, чтобы за эмпирической пестротой фактов, сопровождающих реформационные коллизии в истории России, углядеть нечто общее, точнее, действие сверхличных исторических закономерностей, с неумолимой беспощадностью обнаруживающих себя всякий раз, когда речь идет о переустройстве нашей страны «по новому штату». Разумеется, я прекрасно сознаю, что в этой статье я не могу претендовать на всестороннее освещение данной проблемы: ни специфика предмета исследования, ни объемы настоящего материала не дают к этому никаких реальных оснований. Здесь автор может рассчитывать, самое большее, на корректную постановку исследовательской точки зрения, да на отстраняющую, по возможности, абстрагируемую от частных пристрастий субъективного порядка, рационалистическую ясность ее освещения. А поскольку, по справедливому замечанию Ортеги-и-Гассета, «ясность – вежливость философа» ², то и я, в силу моих творческих возможностей, попытаюсь в данной работе «быть вежливой», во всяком случае настолько, насколько это позволят теоретические возможности самого предмета исследовательского внимания.

Итак, прежде чем углубиться в непосредственный анализ проблемы, я хочу подчеркнуть, что в настоящем случае следует придерживаться, по крайней мере, двух принципиальных положений:

Во-первых, исходить из того, что необходимость взглянуть на проблему обобщенно, так сказать, принуждает нас к рассмотрению ее в ретроспективно-историческом плане, с учетом отдельных, наиболее значительных в историческом аспекте возможностей изменения социально-политического состояния России. В противном же случае (то есть, при оперировании одной лишь наличной эмпирической конкретикой), ни на какие заявленные выше обобщения мы претендовать решительно не в праве.

Во-вторых, даже анализируя настоящее «положение вещей», мы должны ясно представлять себе, что универсальность констатаций в данном случае обусловлена тотальной универсальностью социально-исторических перемен, происходящих в России. Именно в настоящий момент глобальная точка зрения, быть может, впервые совпадает с необъятной глобальностью предмета исследования, и любой непредубежденный ученый просто обязан понять следующее: сейчас в нашей стране изменяется не экономический уклад общества (то, что бюрократический социализм постепенно трансформируется, в лучшем случае, в национальный капитализм или национально ориентированную «модель» рыночных отношений, ни у кого, кажется, не вызывает серьезных возражений),но весь ее социально-политический строй в совокупности, весь вековой духовно-нравственный уклад, все принципиальные жизненные основания бытия современного человека и, по-видимому, (как это ни парадоксально!) сам его антропологический тип.

Конечно, столь решительные изменения исторического смысла эпохи не всегда достаточно хорошо осознаются на чисто субъективном уровне. Консервативное обыденное сознание иногда просто не в силах поспеть за чудовищными по степени скорости историческими ритмами времени и потому нередко находится в растерянности. И действительно: если все меняется, то как оно меняется на деле? Какова духовно-интегрирующая основа осмысления перемен, если реформируется, по сути вещей, все, и никому и ничему не дано укрыться от этого процесса или противостоять ему на волюнтаристических основаниях? Проще говоря, какова жизнеустроительная методология современных реформ, и какую новую Россию они должны образовать в итоге?

Фактически, здесь перед нами вопрос необъятной сложности, ответить на который чрезвычайно трудно ввиду отсутствия достаточно внятной критериальной основы для каких-либо однозначных решений. И все же выход есть: в эпоху, когда, по прекрасному выражению Л.Н. Толстого, «…все переворотилось и еще только укладывается», понимание предметной направленности современного реформационного процесса необходимо требует выстраивания объемного типологического подхода к российским реформам как таковым во всем их непосредственном предметно-эмпирическом своеобразии. Только в типологии духовно-национальной направленности русских реформ и кроется, на мой взгляд, философская «методология» их понимания, их особая культурно-историческая целесообразность.

Рискнем задуматься: сколько же раз реформировалась Россия за последние три столетия? Попытаемся перечислить все основные реформы глобального порядка или, по крайней мере, попытки таковых, оставившие заметный след на историческом теле России. В 18-м столетии это, несомненно, реформы Петра Великого, находившегося под сильнейшим влиянием протестантской бюргерской немецко-голландской «модели» общественной жизни. Затем, столетие спустя, при Александре I, Россию пытается реформировать (правда, неудачно) М. Сперанский, находившийся под одновременным действием разнонаправленных сил английского общественного уклада и утилитаристских воззрений И. Бентама и просвещенного авторитаризма французского толка в лице Наполеона Бонапарта (к примеру, отчаянное негодование Н. Карамзина вызвал тот факт, что предлагаемое Сперанским новое «Уложение…» законов Российского государства фактически являло собой дурную кальку с французского оригинала современной автору эпохи!). Далее, глубокие и основательные реформы Александра II, Освободителя, стоявшего, по-видимому, на строго национальной основе их осуществления, не без сохранения, впрочем, преимуществ либеральной западной модели в качестве образца для будущего развития России. (Вспомним, хотя бы, знаменитый конституционный проект Лорис-Меликова, долженствующий обратить Россию в конституционную монархию, чему роковым образом помешал трагический выстрел народовольцев…). В 20-м веке мы имеем в России уже три принципиально новых реформационных ситуации: знаменитую реформу П.А. Столыпина, пытавшегося привить России абсолютно для нее новый западный уклад землепользования; реформы И.В. Сталина, «перестраивающего» Россию на основаниях ортодоксального марксизма, но с глубоким учетом ее национальной специфики, менталитета русского народа и особенностей русского государственного строительства; и, наконец, знаменитые недавние сверхрадикальные реформы Е.Т. Гайдара, базирующиеся на идеологии и практике монетаристской экономической школы, с уклоном в американскую модель развития общества с предельно либерализированной, независимой от государства экономикой, культом частной инициативы и духовным идеалом абсолютно свободной, ни от кого и ни от чего не зависящей личности, главным «стоимостным» измерением которой является способность зарабатывать деньги.

Об идеологическом и духовно-этическим «обеспечении» последнего «варианта» российских реформ мы поговорим несколько позднее, сейчас же нам важно понять другое: как подразделяются вышеприведенные пути и способы реформирования России по национально-идеологическому признаку (то есть, проводились ли они с учетом социально-этического бытия России, ее культурных, исторических, национально-психологических особенностей, или же в качестве предметной основы реформирования реформатор имел в виду исключительно западный образец, под который и пытался подогнать суверенное бытие России); и каким духовно-психологическим способом они осуществляются на деле: «шоковым» (то есть, игнорирующим все предшествующие состояния и сразу, с какого-то рокового «часа икс» заявляющим Бытие новой эпохи) или паллиативным, подразумевающим осмотрительную постепенность (этапность) перехода России к новым формам исторической жизни.

Мне представляется, что весь наличный исторический опыт реформирования России можно уложить, по крайней мере в первом случае, в две основных номинации:

• Реформы национально-устроительного плана, не без привлечения в качестве образца некоторых базисных идеологических западных моделей, но с сохранением учета социокультурной специфики развития России, ее многосложного исторического прошлого и неповторимых особенностей национального менталитета. Классическим вариантом такого типа реформирования можно назвать реформы Александра II, с их корректным и исторически продуктивным учреждением местного самоуправления («земщины»); глобальной реформой судопроизводства (введение суда присяжных); с реформой земельных отношений (впервые в исторической практике крестьяне были освобождены «с землей»); предполагаемым реформированием конституционного строя (знаменитый проект конституции Лорис-Меликова) и т.д. Здесь особенно важно, что либерализация, слом патриархально-патерналистской системы устроения русского общества проводились в целом корректно, на паллиативных основаниях, без «шоковой» ломки устоявшегося общественного организма. Конечно, эта частичная реконструкция России под западноевропейские образцы тоже осуществлялась на деле исключительно болезненно, о чем свидетельствует хотя бы невероятно мощный всплеск народовольческого движения. Другое дело, что в целом процессы проводились достаточно мирно, спокойно, без «большевистского» насилия власти над народом и потому, как свидетельствуют современные политологи³, именно в тот исторический период у России имелся реальный шанс осуществить всестороннюю либерализацию своего общественного организма мирным образом, без чрезвычайных «шоковых» последствий для своего социально-исторического развития.
• Реформы прозападной направленности, подразумевающие моментальный и тотальный переход исторического бытия России в новое качество. Все меняется сразу и бесповоротно: уклад, образ жизни, духовные основы существования общества, идеалы, убеждения, принципы, внутренняя и внешняя политика, доктрины и ценности и ни к чему, говоря фигурально, уже нельзя вернуться. Более того, чем сильнее упорствует старое в отстаивании своих властных преимуществ (путч 1991 г., московский мятеж 1993 г.), тем беспощаднее, в волевом смысле, утверждается бытие новой эпохи. Волюнтаристически заимствованный образец существования страны откровенно и беспардонно внедряется в толщу национальной культуры и полностью отрицает ее. В психологическом плане торжествует идеология шока со всеми вытекающими отсюда крайне болезненными для национального менталитета процессами: паллиативы отбрасываются как вредоносные; обструкции подвергается любой скепсис и опора на национальные авторитеты. Начинает торжествовать и утверждать себя новая доктринальность, новая идеологическая концепция устроения общества вкупе с самым радикальным нигилизмом по отношению к предшествующим формам существования. Классическим примером реформ такого рода могут быть знаменитые преобразования Петра Великого и, как это ни парадоксально, опыт новейших российских реформаторов, явно дерзнувших повторить социально-политические эксперименты своих великих предшественников.

Типологический анализ приемов и методов российского реформаторства вышеозначенной направленности - задача необъятного порядка, и, разумеется, требует особым образом сконструированных и осмысленных теоретических предпосылок. И все же, как ни бедны и поспешны будут приблизительные констатации, попытаюсь высказать несколько общих соображений, не претендующих на статус истины и могущих быть рассмотренными только в качестве гипотезы - не более, ни менее.

Итак, на мой взгляд, между знаменитыми петровскими реформами и опытом новейших российских реформаторов существует известного рода типологическая общность, выражающаяся не в характере приемов и даже не в идеологии реформ, но именно в психологии их обеспечения, в духовно-социальных механизмах «внедрения» новых общественных отношений в национальное сознание и самое главное – в последствиях самой реформаторской деятельности, то есть в возникновении на русской почве тех процессов и ситуаций, которые явились непосредственным следствием реформ и в значительной степени обусловили дальнейшее культурно-историческое бытие России.

Примем это положение за основу и попытаемся построить на нем весь дальнейший анализ. Зададимся простым вопросом: чем же была в социальном смысле Россия до Петра? По режиму правления – сословная монархия, выбранная на демократических основаниях (вспомним знаменитое призвание Романовых на царство, знаменовавшее окончание Великой Смуты), с отсутствием социального слоя (своего рода социального посредника) между народом и властью, с развитым институтом «парламентаризма» (Боярская Дума). Ни министерств (в петровском варианте), ни новых институтов власти (коллегий, развитых форм суда), полиции, регулярной армии и т.п. в ней, разумеется, не было, да и быть не могло. А поскольку главным «реформаторским» интересом Петра было создание новых форм административно-хозяйственной жизни (проще говоря, абсолютно «нового» быта, максимально отвечающего «идеалам» протестантско-бюргерской Голландии или Германии), то, стало быть, для успешного претворения идей в жизнь требовался совершенно новый класс энергичных и волевых «служивых людей», то есть новой административной бюрократии, составившей социальное «зерно» петровских реформ и готовой нести на себе их тяготы. (Неслучайно и то, что для институционального закрепления «нового порядка» Петру ни много ни мало понадобилась и новая столица с предельно бюрократизированными формами общественной жизни и жесткой административной их регуляцией, Именно поэтому Петербург оформился как город нового авантюрного социального слоя, дерзнувшего управлять «всей» Россией.) Примечательно, что именно в этот общественный период царская власть в России как бы лишается статуса духовного представительства «всей» земли. Парадоксально, но она начинает представительствовать от достаточно узкого и профессионально, и социально разобщенного с народом слоя сословной интеллигенции (дворянства), находящегося как бы в духовном промежутке между своей собственной страной и Европой и эту «промежуточность» своего существования расценивающего в качестве «статус кво», то есть единственно возможного варианта жизни. Конечно, процесс формирования русской интеллигенции в петровскую эпоху нельзя рассматривать однозначно негативно. Обострение социальных коллизий выдвинуло много крупных и даровитых людей, которые сумели прославить Россию и словом, и делом. Однако, мы ни в коей мере не должны забывать, по крайней мере, о двух резко отрицательных последствиях ее деятельности для всего исторического бытия России: обособлении административных приемов управления страной в некую особую доктринальную («умственную») область, зачастую абсолютно не связанную с ее реальными жизненными интересами, и полное игнорирование национального менталитета во всем его духовно-нравственном своеобразии. Поневоле на ум приходит грустная мысль, что Россией вот уже почти два века управляют профессиональные доктринеры, воспринимающие население страны как особого рода туземцев, против которых надо вооружаться различного рода «приемами» - чем сложнее, тем почтеннее. Замечательно сказал по этому поводу известный русский публицист и историк Иван Солоневич: «Призраки науки оперировали признаками явлений, давали призраки знаний и указывали на призраки чувств»⁴.

Таким образом, мы, по-видимому, вправе констатировать, что административный идеал Петра закономерным образом повлек за собой образование новой правящей элиты, помышляющей исторической бытие России преимущественно на западноевропейский манер и абсолютно далекой от того, чтобы интегрировать предметные возможности реформы в толщу народной жизни. Для всего хода нашего дальнейшего анализа нам принципиально важно уяснить следующее основополагающее положение: драматизм петровской эпохи и ее особая уникальность как раз и заключаются в том, что в результате реформаторских усилий оказались незатронутыми глубинные, исторические основы существования нации, а интеллигентный слой, понесший на себе всю предметную тяжесть реформ, проявил себя как изолированное и чуждое народу «барское» сословие.

Почти аналогичные следствия дала гайдаровская реформа.

Поскольку идеология реформ явно базировалась на предельно либерализированном опыте развития американской экономики с построением свободного рынка капиталов, товаров и услуг, почти полностью независимого от контролирующей функции государства, то, стало быть, необходимым социальным последствием реформы должен был стать слой новой, реформаторской интеллигенции, без лишних рассуждений принявший эти новейшие социальные «правила игры» и начавший строить по ним свою жизненную политику. Эти «новые русские» не только должны были стать владельцами «новых» форм собственности, но и агентами тех механизмов «новых» общественных отношений, которые и получили название «рыночных», в действительности, быть может, вовсе не являясь таковыми. Этот слой «новых русских» фактически тоже занялся администрированием (не секрет, что к наилучшему выполнению социальных задач реформы оказались готовы именно те, кто ближе всего стоял к властной пирамиде в условиях социализма: партийные и хозяйственные работники, комсомольские функционеры, разного рода «общественные» организаторы и т.д., и т.п.), правда, уже на иной, чем прежде манер. Поскольку государство отказалось от управления экономикой сверху, она начала весьма энергично управляться снизу именно теми, кто и профессионально, и духовно был взаимосвязан со сферами перераспределения капиталов, материальных средств, услуг и даже человеческих ресурсов. Эти «новые русские», менеджеры, главы акционерных компаний и коммерческих банков, управляющие СП и хозяева частных фирм, разного рода брокеры и дилеры и представляют собой ныне ту социальную базу реформ, на которой должно в будущем возвестись новое здание российского благосостояния и российской государственности.

Два года реформ показали, что данный социальный слой, как и наспех воссозданная «из ничего» бюрократическая административная интеллигенция петровской эпохи, достаточно далек от глубинных основ существования нации в целом; идеалы его не глубоки и сугубо утилитарны, а цели и ценности абсолютно детерминированы предметными возможностями наличной экономической ситуации. Никакой долговременной и устойчивой стратегии своего развития он, по сути вещей, не имеет, да и иметь не может. {В политическом смысле наилучшим подтверждением этого явилось полное идейное банкротство блока «Выбор России» вкупе с его лидером, на которого до недавних пор возлагались все надежды государства; в экономическом же – начавшаяся серия оглушительных денежных банкротств новых экономических структур (разного рода фондов, трастовых компаний, наспех организованных сомнительных корпораций и пр.), имеющая, на мой взгляд, очень положительные духовно-отрезвляющие последствия для населения}.

Именно это обстоятельство, а также начавшаяся несколько раньше политическая деструкция режима, со всей убедительностью показали: Россия не может развиваться, целиком опираясь исключительно на доктринально усвоенные модели прозападного или же американского толка; для успешной реализации своих жизнеустроительных инициатив ей необходима опора на веками сложившиеся национальные приоритеты духовно-социального порядка: на устойчивое и стабильно развивающееся государство, поддерживающее и укрепляющее в русских такую жизнеутверждающую силу, как национальная гордость; на развитую и индустриально зрелую промышленность, полноценно использующую рабочий потенциал страны; на национально мыслящую элиту, озабоченную воссозданием долговременной и устойчивой концепции социально-духовной репродукции нации, и, наконец, на ментально присущее русским чувство социальной справедливости, которое во взаимосвязи с жесткой правовой регуляцией общества всегда являлось основой прочных и стабильных социальных отношений. (Хотелось бы заметить в скобках, что в данном случае речь вовсе не о воспевании «преимуществ» социализма, хотя и о них сейчас не худо бы вспомнить. Примечательно, но именно взаимосвязь между идеей справедливости и диктатурой права явилась в свое время той мощной зиждительной основой, на которой в Германии расцвела Реформация и возникли стабильные и продуктивные рыночные отношения⁵. По-видимому, только полная неосведомленность современных адептов «рыночных» процессов в России в реалиях мирового опыта и заставила их избрать самый наихудший вариант реформирования России из всех возможных: более полной апологии доктринерства без доктрины еще, пожалуй, никому не довелось учредить…)

Позволим себе сделать один общий вывод. Поскольку в настоящее время уже несомненно, что «шоковый» вариант реформирования России на условиях предельной либерализации всех общественных отношений и в первую очередь – экономики провалился самым оглушительным образом, а наспех рекрутированный социальный слой «новых русских» абсолютно не в состоянии продуктивно нести на себе его социальные последствия, ибо имманентно не способен ни к какой созидательности (кроме, пожалуй, созидания собственного кармана), становится совершенно ясно: для того, чтобы, наконец, предметно осуществить себя, реформа должна сменить идеологическую оснастку и из космополитической сделаться национальной. В этом и только в этом и заключается, очевидно, основное условие ее жизненного выживания и ее новый социальный импульс.

Теперь дадим себе труд задуматься над следующим вопросом: каковы же в настоящий момент непосредственные социально-исторические последствия бывшей «шоковой» терапии? Что привнесли они, помимо образования «нового» социального слоя, в духовный микроклимат русского общества? Что изменили в нем и в какую сторону? На мой взгляд, социально-духовные последствия гайдаровских реформ можно подразделить на две «классических» части: на положительные и на сугубо отрицательные, крайне негативно повлиявшие на историческое бытование России, во всяком случае, в настоящий момент.

Итак, к положительным результатам реформ можно отнести следующие моменты:

• В 20-м столетии (по крайней мере, за последние 50 лет!) перед русскими впервые со всей непреложностью встала задача принудительно и радикально (и притом в самые кратчайшие по историческим параметрам сроки!) освоения европейского опыта ведения рыночных форм хозяйствования. Примечательно, что, несмотря на откровенно негативные последствия первого этапа реформ, русские, как это ни парадоксально, вовсе не собираются от них отказываться и возвращаться к социалистически-бессомнительному существованию. Наоборот, многие, как это ни странно, отчетливо осознают, что западный опыт должен быть освоен несмотря ни на что и в этой беспощадной и страстной готовности к изменению жизни видится действительно некоторый туманный залог «лучшего будущего».
• Во-вторых, энергичность, с которой русские осваивают новые формы жизни, позволяющие им жить и мыслить на подлинно цивилизованных основаниях (учат языки, садятся за компьютеры, жадно читают, ездят за границу, улучшают свой материальный быт, строятся, ремонтируют жилье, осваивают современные виды техники и т.д., и т.п.), дает основание надеяться, что в настоящее время мы, по всей вероятности, имеем счастливую возможность наблюдать появление на арене новейшей русской истории нового антропологического типа, человека со свободной волей, развитой индивидуальностью и выраженной личностной инициативой. Как он покажет себя – это, разумеется, вопрос будущего, а пока можно с уверенностью сказать, что прививка отдельных элементов индивидуализма (в его позитивном, жизнестроительном варианте!) к характеру и образу существования русского человека отчасти пришлась ему на пользу, заставив его (пусть и принудительным образом!) уважать себя и поверить в свои силы.
• И, наконец, в-третьих, явным положительным следствием шоковой терапии оказался полный и окончательный (во всяком случае, хотелось бы на это надеяться!) слом старой идеологической доктрины. Правда, эту доктрину тотчас поспешили заменить плохо слепленной концепцией либеральной модели развития России, однако, как мы сейчас убедились, эта тотальная либерализация всего и вся оказалась решительно непродуктивной и страна осталась, в полном смысле этого слова, наедине с собственной исторической судьбой, будучи обремененной лишь высочайшей исторической принудительностью самостоятельно строить самое себя, заново формировать свои отношения с современным миром и искать себе подобающее место место в нем.

Обратимся теперь к негативным следствиям недавних реформаторских усилий.

Во-первых, нельзя не заметить, что особенно отрицательно реформы сказались именно на характере власти, точнее, на приемах и способах управления российским государством в настоящий момент его исторической жизни. Так приходится не без грустного сожаления признать, что сейчас мы чрезвычайно далеки от демократии, во всяком случае, находимся от нее гораздо дальше, чем в период прекраснодушных надежд и упований, именуемых «перестройкой». По общему институциональному складу, по технике отправления своих инициатив, по механизмам духовного самосознания, наконец, современная власть является такой же «шоковой» и принудительной, как и недавно провозглашаемые ею пути переустройства России. По своей же социально-политической характеристике она являет то печальное и нравственно прискорбное явление, которое известнейшие историки и социологи (от К. Маркса – до И. Солоневича) удачно назвали бонапартизмом, подразумевая под ним, с одной стороны, его социальную закрепленность в модифицированной идеологии люмпен-пролетариата (разве не являются, к примеру, социальной базой нынешнего режима герои дня типа Лени Голубкова с его жадной жаждой «дармового» обогащения без каких-либо элементарных трудовых усилий?); а с другой - его почти физиологическую ненависть к подлинно демократическому парламентаризму, гласно проговаривающему все властные инициативы и дающему им правовую оценку. Очень точную и глубокую характеристику бонапартизма дал И. Солоневич: «Если искать в истории принципиальную противоположность русской монархии, - пишет он в «Народной монархии», - то носителем этой противоположности будет не республика-это будет бонапартизм – с его пышной фразой, с его театральным жестом, с его вождизмом и с его полной беспощадностью к народу и стране – республика такой беспощадности все-таки не знает» ⁶. Сравним с этой точкой зрения не менее глубокое разоблачение К. Марксом социальных оснований бонапартизма, своего рода «тайн» неуемной к нему любви определенных групп населения: «Бонапарт, становящийся во главе люмпен-пролетариата, находящий только в нем массовое отражение своих интересов, видящий в этом отребье, в этих отбросах, в этой накипи всех классов единственный класс, на который он безусловно может опереться, таков подлинный Бонапарт»⁷. Любопытно, что бонапартизм возникает именно на основе попранного конституционализма, небрежения к правовым механизмам управления обществом, пропагандируемого и «внедряемого» в общественное сознание мнения о социальной вредоносности «старого» закона, а потому с предметной точки зрения являет собой ничто иное как перманентно нарастающий эксцесс, возведенный в степень и ранг указа, которому в психологическом плане противостоит не менее невротическая настроенность народа, не знающего, что же конкретно ждать от власти и готового уже решительно ко всему. Эта духовно-социальная «раскачка», как показали недавние события октября 1993 г., особенно опасна, поскольку именно через нее и в ней начинает действовать принудительная логика истории (так называемый, «закон революции»), с неумолимой беспощадностью сменяющий скомпрометировавших себя правителей еще более низко падающими людьми. Опыт истории показывает, что так может продолжаться достаточно долго, во всяком случае до тех пор, пока инерция исторического действия не исчерпает себя и арену истории не займут действительно новые люди.

Во-вторых, крайне негативным следствием современных реформаторских усилий является эта, уже отмечавшаяся нами выше, вакантность современного исторического пространства, то есть незанятость его подлинными «героями дня», серьезными, предприимчивыми людьми «со своей идеей». В глубоком смысле слова современная историческая эпоха трагически безгеройна, и этот факт имеет для национального духовного состояния самые удручающие последствия. Ведь не могут же всерьез представительствовать от имени нации доктринеры без доктрин типа Гайдара, люмпен-пролетарии в лице Лени Голубкова или большие и маленькие бонапарты всех степеней и рангов? Единственной жизненной силой, которая связует все эти слои в эфемерную опору реформ, является фанатический культ денег как основной «материальной силы», перманентно обесценивающихся не только вследствие действия беспощадных экономических законов, но и прежде всего потому, что они дерзнули выступить в качестве всеопределяющего жизненного идеала.

Парадоксально, но третьим негативным следствием реформ является тотальное обесценивание самих реформаторских инициатив именно в силу того, что они были основаны на болезненном до фанатизма (я подчеркиваю это: болезненном!) преклонении перед торгашеско-меркантильными устремлениями отдельной части общества как основой основ созидания «нового порядка». Весьма характерен в этом смысле экономический опыт Германии эпохи Реформации. Как свидетельствуют историки, здоровые предпринимательские инициативы товаропроизводителей-бюргеров были самым вульгарным образом заблокированы невыносимым хищническим энтузиастом позднефеодального приобретательства, которое захватило все (!) сословия и в полном смысле этого слова обесценило все здоровые устои существования нации. Именно в эту эпоху деньги стали не только универсальным средством платежа, но как бы духовной основой общественной жизни, и это обстоятельство начало уничтожать всю общественную жизнь как таковую. Понадобился весь невероятный энтузиазм М.Лютера, вся духовная страсть и воля молодого протестантизма, весь деловой пафос бюргерской культуры, чтобы преодолеть этот цинично-торгашеский феодализм, бессовестную расчетливость церкви и, наконец, апокалипсические настроения, зревшие в недрах буржуазной культуры. Более того, главным контрагентом раннебуржуазного предпринимателя, как свидетельствует те же историки, оказалось… ни много ни мало ростовщическая мафия, нагло попиравшая все здоровые принципы человеческого существования и паразитировавшая на эксплуатации пороков общества.

Как мы видим, типологических параллелей между Германией эпохи Реформации и постсоветской эпохой в России более чем достаточно. И разница в исторических формах этого процесса и его временных характеристиках не должна уж слишком сильно смущать наблюдательного человека. Как утверждал Л.Н. Гумилев, Россия исторически моложе Европы где-то на 150-200 лет⁸, поэтому в принципе нет ничего удивительного в том обстоятельстве, что эксцессы торгашеского неофеодализма обернулась у нас эксцессами торгашеского постсоциализма, другое дело, что они, как это и происходило в свое время в Германии, необходимо должны быть преодолены действительно реформаторскими усилиями позитивного порядка, а не инсинуативной их симуляцией.

Зададимся же вновь вопросом: чем может быть преломлена и изменена к лучшему наличная реформационная ситуация, если в самой себе она уже не имеет реальных стимулов для самоизменения и, как показывает опыт новейших отечественных обстоятельств, в принципе не может иметь? Как свидетельствует опыт реформационной Германии, в этот драматический для развития страны период она в радикально короткий срок смогла выработать новые ценностные механизмы, оправдывающие в глазах общества идеологию и жизненный опыт предпринимательства, а также служившие ему непосредственным духовным ориентиром, идеалом, сформировавшим новую этическую среду существования государства. Среди важнейших постулатов протестантской этики, горячо поддержанных обновившейся церковью, были следующие:

-идея честного обогащения и культа честного дельца как нормативного идеала человека;

-идея социального признания как санкционированного Богом жизненного предназначения человека;

-идея сакрализации трудового действия как такового: понимание общественной природы всякого труда, независимо от места человека в производственной иерархии общества;

-идея Божьей благословенности честно нажитого богатства и полное духовное отрицание идеологии нищенства как таковой;

-и, наконец, идея развитого и цивилизованного материального интереса как «основы основ» существования здорового и развитого общества.

Конечно, все эти максимы во всей своей полноте ни в коей мере не могут быть приложимы к историческому бытию современной России: и сам склад нашей ментальности (к сожалению или к счастью, мы – отнюдь не бюргеры и слишком явно не способны к такой поразительно успешной самоорганизации без определенного нажима «сверху»); и исторический опыт (органическое неприятие Россией жизненных оснований либерализма о чем-то все-таки свидетельствует!) несомненно препятствуют безусловному усвоению чужих уроков. Однако уже сейчас становится совершенно ясно, что для того, чтобы успешно реализовать опыт реформ нужно вновь воссоздать начала национального гражданского идеализма, без которых (как это и было понято в Германии в эпоху Реформации) не могут продуктивно существовать и развиваться ни общество, ни государство.

Однако, прежде чем что-то делать «как должно», нужно бескомпромиссно уяснить себе, как «делать нельзя», то есть изжить и ценностно развенчать весь предшествующий реформационный опыт (я разумею, конечно, «достижения» новейшего периода российской истории). Прежде всего, на мой взгляд, надо дать себе труд убедиться, что в настоящем случае мы имели дело не с принципиально новой концепцией устроения России «по новому штату» (как любил говаривать Ф.М. Достоевский), а всего лишь с очень старой либеральной схемой ее трансформации, внутренне родственной ортодоксально трактуемому марксизму по идеологическим приемам, формам и методам апробации своих постулатов, а главное – по предметному составу своей «методологии», почти совершенно не изменившейся за 70 лет своего действия и лишь представшей в неком «новом» качестве. По сути дела, между ортодоксальной версией марксизма и либеральной идеологией существует неоспоримая методологическая общность, весьма явная там, где речь идет о духовной стратегии социального развития страны и ее основных ценностных ориентирах. Так, мы не можем не заметить, что в том и другом случае перед нами предстает:

• апология «прогрессистского» подхода к динамике общественной жизни; поистине удручающее непонимание сложной цикличной многомерности существования любой самобытной цивилизации;
• выражающееся в восприятии социальных процессов как некоего имманентно саморазвивающегося явления (разве не является, к примеру, наилучшим свидетельством этого абсолютно утопические надежды радикальных реформаторов на учреждение в России предельно независимого от государства рынка, который сам (!) все «расставит» на свои места?!);
• недоверие и интеллигентская подозрительность к традиционным основам развития общества, то есть устоям, традициям, менталитету, влиянию «харизматической» личности на динамику исторического процесса и т. п. ; (Действительно: специфика новейших реформ в России отличается крайним психологическим нигилизмом именно по отношению к родовым качествам русского человека. Подобно марксистам, утверждавшим в свое время, что пролетарий не знает отечества, радикальные реформаторы, очевидно, полагают, что бизнесмен – везде один и тот же и никакие «привходящие» факторы в принципе неспособны ничего добавить к его извечному космополитическому статусу. Увы…парадоксы отечественной экономики рано или поздно должны заставить реформаторов отказаться от этих утопических представлений);
• откровенный сциентизм методологических приемов и средств реформирования; (Любопытно, что провал «Выбора России» на декабрьских выборах 1993 года традиционно связывают с событиями 3-4 октября, к которым радикальные демократы были причастны и житейски, и идеологически. Но, на мой взгляд, это только внешняя сторона дела. Суть же процессов, вызвавших законное недоверие электората к «выбороссам», в действительности заключается в вопиющей сциентистской обработке общественного сознания самыми что ни на есть радикальными «идеологическими» методами. Поневоле приходит в голову грустная мысль: если реформаторы не в состоянии внятно и толково, на здравом русском языке объяснить народу существо своих преобразовательных концепций, то, стало быть, или концепций этих вообще нет в наличии, или их предметный смысл таков, что в общепринятых лексико-семантических категориях они вообще не могут быть излагаемы.)
• прокламирование исключительно рационалистических приемов устроения «нового» общества. Как и марксисты, новые радикальные реформаторы наивно опираются на какую-то гипотетическую, явно импортированную «науку» («единственная» верная марксистская теория заменилась не менее «единственной» либерально-монетаристской идеологией свободного рынка), понимаемую отчужденно и несомненно рассматриваемую как основную «производительную силу» общества. (Во всяком случае, чудовищную неудачу ваучерной приватизации никто не поспешил признать и не только потому, что это «неудобно» по вполне понятным причинам политического порядка, но прежде всего на том счастливом основании, что идеология ваучеризации и замышлялась, и строилась исключительно «по науке», в полном соответствии с «прогрессивными» зарубежными рекомендациями).

Таким образом, на мой взгляд, вполне правомерно констатировать, что пресловутая «новая» идеология гайдаровских реформ на самом деле являет собой очень старую модель пресловутого экономического «материализма», правда, с обратным ценностным знаком: вместо предельно гипертрофированной функции государства (как это было в социалистической утопии) мы имеем на деле гипертрофию функции экономического процесса как такового, то есть, фактически, ни что иное как утопию саморазвивающейся и самодостаточной экономики. Поэтому мы вправе констатировать: никакой действительно «радикальной» реформы в посткоммунистической России не получилось - одна утопия сменилась другой, еще более экстремистской по своим социально-политическим последствиям, и «выбирать» на деле оказалось не из кого и не из чего.

Но стоит ли воспринимать ситуацию пессимистически и есть ли у нынешней России действительно какой-то продуктивный жизненный «выбор» разных альтернатив развития, или все возможности упущены окончательно и необратимо? Мне представляется, что выбор новых форм жизни все же возможен, и в самом недалеком будущем он будет проходить между двумя предполагаемыми «моделями» развития России: либо на основаниях национально ориентированной стратегии реформирования, с учетом традиционного для русских включения государства в формы общественной жизни; либо по либеральному варианту становления общества и экономической жизни со все большим размыванием функций государства и уподоблению России соответствующим образом «цивилизованной» и нивелированной стране «третьего мира», управляемой или марионеточным правительством или высшей экономической элитой (своего рода, новой кастой «жрецов») какого-нибудь мирового ареопага. Разумеется, что выбор между двумя этими возможностями вовсе не предрешен, и совершается он прямо на наших глазах, во всем напряжении принудительности исторического процесса. И главное в нем – отнюдь не схемы, идеологемы и умозрительные предписания, а духовная свобода человека, его «самостоянье» (по прекрасному выражению А. Пушкина), его индивидуальная воля к утверждению своей собственной судьбы и ее исторических возможностей. И такой выбор действительно стоит сейчас перед каждым русским, ибо, войдя в эпоху реформ, Россия вступила в новое историческое время, которое английский историк Т. Карлейль назвал эпохой «растяжения формул». «Крайне опасно, - предупреждал он в свое время, - когда нация, отбросив свои политические и общественные установления, превратившиеся для нее в погребальный саван, становится трансцендентальной и должна прокладывать себе дикие тропы через хаотическое новое, где сила еще не отличает дозволенного от запрещенного и преступление и добродетель бушуют вместе, во власти страстей, ужаса и чудес» ⁹. К сожалению, мы действительно переживаем сейчас эту роковую эпоху, и трудно сказать с уверенностью, какой же реформационный выбор сделает Россия и каковы будут его социально-этические последствия, даже в ближайшие 3-5 лет. Однако, явные неудачи недавних радикально-либеральных попыток устроения России все же оставляют нам некоторые надежды на самостоятельный исторический ее путь, во всяком случае, не дают отчаяться окончательно…