Сабиров В.Ш. (д.ф.н., проф. кафедры философии НГАСУ)

г. Новосибирск

Известно, что в советском литературоведении русская литература Х1Х - начала ХХ веков квалифицировалась как критический реализм, в ней всячески акцентировался обличительный социальный пафос. "Большая литература есть всегда литература обличительная, - утверждал также И. Солоневич - известный политический публицист русского зарубежья¹. В то же время И. Солоневич прилагал к русской литературе эпитет "кривого зеркала", в котором, по его мнению, не нашла адекватного отражения реальная Россия и реальные русские. С нашей точки зрения, и советское литературоведение, и И. Солоневич рассматривали великую русскую литературу под таким ракурсом, который не позволяет увидеть в ней главное: ее духовное содержание. Нельзя художественное творчество великих русских гениев редуцировать исключительно к социальной проблематике. В таком случае эта литература просто не дожила бы до наших дней, не получила бы всемирного признания, не стала бы эталоном художественного творчества для многих поколений отечественных и зарубежных писателей и поэтов.

Характеризуя своеобразие своего художественного творчества, Ф.М. Достоевский писал: "Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т.е. изображаю все глубины души человеческой"². Этим высказыванием великий писатель, по сути дела, определил не только качество своего дарования, но и самую глубокую суть русской литературы в целом. По нашему мнению, величие русской литературы заключается именно в том, что в своих лучших образцах она смогла художественно изобразить не просто социальную реальность, тем более быт дореволюционной России, но подняла проблемы всемирно-исторического значения и вечные проблемы человеческого бытия. Вот отчего она может и должна определяться как духовный реализм.

Духовный реализм русской литературы раскрывается как многомерное понятие. Во-первых, оно означает, что гении русской литературы были наделены даром свыше созерцать сверхчувственную реальность. Может быть, наиболее красноречивым подтверждением тому служит знаменитое стихотворение А.С. Пушкина "Пророк", где об этом даре говорится прямо и откровенно:

Отсюда вытекает тот огромный пророческий потенциал, которым несомненно обладала русская литература и в особенности такие ее представители как А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, К.Н. Леонтьев, Вл. Соловьев, А.А. Блок, И.А. Шмелев и др. В этом плане совершенно иной смысл приобретает и обличительный пафос русской литературы: она не просто критикует социальную несправедливость и изобличает дурные нравы, но призывает человека к духовному преображению, чтобы человечество не пошло по ложному пути развития. К сожалению, эти призывы, даже если и были услышаны, все же не стали руководством к действию.

Во-вторых, духовный реализм русской литературы обнаруживается в постановке и решении метафизических проблем. Русская литература является одной из наиболее философичных и глубоких литератур в истории мировой культуры. Выдающимися философами-художниками, несомненно, были Н.В. Гоголь, В.Ф. Одоевский, Ф.И. Тютчев, А.И. Герцен, Ф.М. Достоевский, А.А. Григорьев, Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев. В ХХ веке эту традицию продолжили Л.Н. Андреев, М.А. Булгаков, А.П. Платонов, М.А. Шолохов. В этой связи не является натяжкой рассмотрение художников слова в контексте развития не только русской, но и мировой мысли. В особенности это касается Ф.М. Достоевского: "В историю русской философии Достоевский входит не потому, что он построил философскую систему, но потому, что он широко раздвинул и углубил самый метафизический опыт"³. Уместно уточнить эту мысль в том плане, что имелись удачные попытки представить философию Ф.М. Достоевского и как нечто вполне систематическое. Сошлемся, в частности, на монографию современного немецкого ученого Р. Лаута "Философия Достоевского в систематическом изложении" (М., 1996).

В-третьих, духовный реализм русской литературы заключается в том, что она так глубоко проникла в человеческую душу, что через нее внимательному читателю открывается высшая реальность: духовный мир человека, сквозь который просвечивает мир Божественный. Она дала новое откровение о человеке, обнажила предельную глубину человеческого сердца, в котором происходит борьба дьявола с Богом. С нашей точки зрения, невозможно понять многие произведения отечественной литературы, их основную коллизию и поступки персонажей, если не увидеть в них борьбу не столько морального, сколько духовного добра и зла. Иначе как можно объяснить, предположим, внутренний мир и мотивы поступков таких, ставших уже нарицательными, персонажей русской литературы, как Плюшкин, Печорин, князь Мышкин, Базаров, Обломов и др. Ф.М. Достоевский, например, был решительным критиком мыслителей, редуцировавших источник зла к социальным условиям существования человека. "Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределенны и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, Который говорит: "Мне отмщение и аз воздам"⁴.

Таким образом, именно благодаря тому, что русская литература, изображая порой самую прозаическую действительность индивидуальной и общественной жизни, касается по существу вечных проблем, волнующих любого человека, где бы и когда бы он ни жил, она и может быть названа духовным реализмом.

С нашей точки зрения, если русскую литературу в лице ее величайших гениев (Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Булгакова, Платонова и др.) квалифицировать как духовный реализм, ее предметная область приобретает вполне конкретные черты, границы и она сразу предстает на фоне мировой литературы в своем неповторимом облике и с особой культурной миссией, которую можно усмотреть в том, что она помогает читать Книгу Жизни и учит понимать жизнь и людей во всем многообразии их проявлений именно потому, что она заглянула глубоко в духовные, сверхчувственные основания бытия. Чтобы не быть голословными, продемонстрируем этот тезис на примере трех выдающихся шедевров русской классической литературы.

Судьба пророка

Чтоб я не превозносился
чрезвычайностью открове-
ний, дано мне жало в плоть,
ангел сатаны, удручать меня,
чтоб я не превозносился.
2 Кор. 2, 17

Среди всех произведений Пушкина особо выделяется его стихотворение "Пророк". Думается, что это необычное и загадочное произведение является непревзойденной вершиной поэтического творчества как самого Пушкина, так и всей русской поэзии. В отечественном литературоведении были попытки толкования этого поэтического шедевра и как метафоры гражданской и нравственной миссии поэта вообще, и как символа пророческого призвания самого А.С. Пушкина или его поэзии. Не отвергая категорически названных подходов в толковании пушкинского "Пророка", автор данной статьи склоняется к выводу о том, что это стихотворение великого поэта посвящено теме религиозного пророчества, и в нем художественно достоверно изображена судьба пророка, т.е. земного человека, по Промыслу Божию наделенного даром всевидения и всеведения. Гениальность Пушкина проявилась в том, что он сумел проникнуть в тайну внутреннего мира пророка и точно передать драму его земного существования.

Данное стихотворение есть художественное изображение мистического озарения поэта, постигшего судьбинную тяжесть пророческого дара, выпадающего человеку по воле Провидения. В гениальных пушкинских строках следует видеть живописание метафизического откровения высшей духовной реальности и Боговдохновенной миссии пророка, несущего людям свет Истины.

Как свидетельствуют жития святых, пророков и религиозных учителей, в каждом из великих подвижников обнаруживалось мощное, неукротимое внутреннее стремление, которое они в конечном счете осознавали как настойчивый призыв высших Провиденциальных сил, как требование посвятить целиком свою жизнь постижению Истины и служению сверхчувственным ценностям. Их охватывала столь сильная духовная жажда, что они решительно порывали с мирской жизнью и удалялись в безлюдные места ("пустыни"), дабы в отшельничестве постигать Божественную Истину и укреплять свою веру. Аскетическая практика и молитвенные бдения отшельников - дело необычайно тяжелое не только в физическом смысле, но, прежде всего, - в духовном плане, ибо они многократно подвергаются всевозможным искушениям. Вспомним хотя бы житие преподобного Сергия Радонежского, повествующее о том, как он силою своей веры и молитв побеждал целый сонм демонических наваждений, изнурявших его тело и душу. Разумеется, далеко не у всех отшельников доставало воли и духовного могущества преодолевать эти соблазны. Шестикрылый серафим настиг пушкинского пророка именно на перепутье - в момент возможного искушения, которое могло совлечь его в бездну зла, хаоса или, по крайней мере, заставить отказаться от перспектив подвижнического пути и вернуться назад, в мирскую жизнь. Но почему, спрашивается, пустыня мрачная? По нашему мнению, эта фраза может быть истолкована, как особое состояние духовного подвижника, когда жажда Божественной истины ещё не утолена. Истина ещё прибывает во мраке неведения. Припоминаются слова Псевдо-Дионисия Ареопагита о Божественном Мраке: "Божественный Мрак - это неприступный Свет, в котором (…) пребывает Бог. А поскольку невидим и неприступен Он по причине своего необыкновенно яркого сверхъестественного сияния, достичь его может только тот, кто удостоившись Боговедения и Боговидения, погружается во Мрак, воистину превосходящий ведение и видение, и, познав неведением и невидением, что Бог запределен всему чувственно-воспринимаемому и умопостигаемому бытию, восклицает вместе с пророком: "Дивно для меня Ведение Твое, не могу постигнуть его" (Пс. 138.8). Точно также и божественный Павел, о котором в Писании сказано, что он "познал Бога (1 Кор. 8.3), постиг, что мышление и ведение Его превосходит всё сущее, вот почему он и говорит, что пути Его неисповедимы, суждения - непостижимы, дары неизреченны, а мир Его - превосходит всякое разумение"⁵.

Согласно христианскому учению, серафимы составляют первый чин из первого ряда ангелов⁶, чье предназначение состоит в непосредственном созерцании и славословии Божественного Величия. Для них характерна самозабвенная преданность Богу, они символизируют собой образец высшей жертвенности во славу Божию. Это значит, что человек, которого посещает сей Божий посланник, оказывается возвышен до созерцания метафизической Истины самого высокого порядка. Его духовному взору открываются тайны бытия, недоступные (трансцендентные) не только людям, но и ангельским существам низшего порядка. Прикосновения ангела к органам чувств человека производят эффект его глубокой онтологической трансформации (преображения и пресуществления): в нем начинают проявляться сверхчувственные духовные способности -"отверзлись вещие зеницы" (курсив наш.- В.С.). Здесь важно отметить одну весьма существенную деталь, которая всегда сопровождает явление людям высших небесных сил: пронзительное чувство метафизического страха, совпадающее с приобретением сверхзнания. Образ испуганной орлицы (что противоестественно для столь царственной птицы) очень точно передаёт это состояние. "Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим" (Лк. 2,9.). Как мы уже говорили выше, шестикрылый серафим, явившийся пророку, знаменовал откровение Света Божественной Истины. Здесь можно только предполагать, что это произошло благодаря молитвенному усердию подвижника. В этой связи уместно вспомнить поучения оптинских старцев, обладавших, как известно, поразительным даром всеведения. Так, например, преподобный старец оптинский Варсонофий выделял несколько видов молитвы: умную, сердечную, духовную. "Первый от Господа дар в молитве - внимание, то есть когда ум держится в словах молитвы, не развлекаясь. Но при такой внимательной, неразвлекаемой молитве сердце ещё молчит. В том-то и дело, что у нас чувство и мысли разъединены, нет в них согласия. Вторая молитва - когда ум и сердце соединены, согласно направлены к Богу. Третий дар есть молитва духовная. Про эту молитву я ничего не могу сказать. Человек, имеющий духовную молитву, хотя и живёт на земле, но умом и сердцем, всей душой своею он - в Боге. Достигшие такой молитвы смотрят на все очами духа, имеют ведение и видение"⁷.

Преподобный старец оптинский Варсонофий не случайно говорит о том, что молитва есть дар свыше, а не способности и рвение человека. Тем выше у подвижника молитвенный дар, чем смиреннее он себя ведет, чем больше умаляет себя и волю свою, т. е. влачится. Божественный дар духовной молитвы равнозначен религиозному откровению такой глубины, полноты и силы, что подвижник начинает видеть духовные предметы и суть вещей так, как мы видим чувственные предметы. Пророчества есть следствие такого ведения и видения.

Принципиально важным с точки зрения адекватного постижения основного смыслового содержания пушкинского стихотворения являются четыре строки. Именно они свидетельствуют о том, кого в действительности изобразил поэт. В этих поэтических строках, во-первых, представлен гигантский масштаб мира, открывший обновлённому взору пророка; во-вторых, мир показан в своей иерархической целостности; в-третьих, предельно лаконичным символическим языком характеризуется каждая из этих иерархических структур.

Согласно христианской метафизической традиции, небо означает высший - духовный - слой сотворённого Богом мира. "В начале сотворил Бог небо (курсив наш.- В.С.) и землю" (Быт. 1,1.). Выше неба (Царства Небесного) может быть только Сам Бог, Который есть не только Творец неба и земли, но и Логос, Носитель смыслового начала мира: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" (Инн. 1,1.). Содроганье неба, вероятней всего, означает здесь величайший трепет, с которым созерцают Бога сотворённые Им высшие духовные существа, внемлющие Его Слову и воздающие Ему славу и хвалу: "свят, свят, свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его" (Исайя 6,3.).

Горний мир, очевидно, образует низший слой небесной сферы, граничащий с землёй. Горний мир несёт ответственность за оформление, качественную определённость и бытие конкретных вещей, явлений и существ, населяющих землю. Это сфера созидательного действия третьей ипостаси Троицы - Бога Духа Святого. "Земля же была безвинна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою" (Быт. 1,2.). Актуализация Духа Божия есть, согласно христианской теологии, знак грядущего разделения как самого горнего мира (отделение света от тьмы), так и материальной субстанции (отделение суши от воды, образование светил, возникновение растительного, животного царства и человека). Горние ангелы призваны осуществлять посреднические "функции" между небом и землёй, производя "контроль" за земными существами и "апеллируя" от их имени к ангелам высшего порядка, и к самому Богу. Так что состояние полёта является для них вполне "естественным" и необходимым.

Вещим зеницам пушкинского пророка отверзлись не только небеса, но и весь дольний мир: как в целом, так и в каждом своём частном проявлении. Морская стихия и твердь земная, флора и фауна сняли с себя покровы тайны и предстали пред его очами во всей своей эмпирической достоверности, до самого последнего элемента. Правомерно допустить, что характер этой экстрасенсорной очевидности сродни приобретению человеком способности самоидентификации с каждым живым существом, животной особью или растительным организмом. Пророк глубоко чувствует и понимает этологию, пластику движений и пути всех тварей земных, даже таинственных морских существ, сокрытых от людского глаза огромными толщами воды. Он остро переживает "драму", хрупкость и незащищенность каждого растения…

Но сверхзнание не остается без сверхрасплаты, которая ощущается как физическое страдание и душевная скорбь. Язык, вырванный из уст кровавой десницей ангела, и сердце, вынутое из груди, рассеченной его мечом,- более чем впечатляющие картины насилия над человеческой плотью, сопряженного с болью и ужасом. В действительности же полнота счастья от пережитого видения многократно перевешивает степень физического страдания, которое пушкинский пророк, кстати, воспринимает совершенно отстраненно, и это выглядит вполне естественно в данной ситуации. Если же страдание и возникает впоследствии, то оно главным образом связанно с невозможностью передать человеческими словами то, что видел, созерцал, восчувствовал пророк, исполненный Божественной благодати. Пушкинский пророк претерпел радикальные изменения, получив взамен человеческого языка и сердца "жало мудрыя змеи" и "угль, пылающий огнем". Человек, переживший Божественное откровение, умирает для этого мира ("как труп в пустыне я лежал") и все свои упования связывает с Царством Небесным, постигает смысл жизни как служение Богу. Телесно-душевный человек становится духовным существом ("сеется тело душевное, восстает тело духовное" (1 Кор. 15,44).

"Эпизод" замены человеческого языка, "празднословного и лукавого", жалом "мудрыя змеи" обрастает в сознании культурного человека целым рядом ассоциаций и семантических оттенков. Здесь вспоминаются наставления Христа апостолам: "будьте мудры, как змии, и просты, как голуби"; молчальничество и практика умного делания исихастов, распространенная в православных монастырях средних веков; незабвенные слова Ф.И. Тютчева: "Мысль изреченная есть ложь". Однако нам представляется, что в данном фрагменте пушкинского стихотворения надлежит видеть художественную констатацию двух очень важных обстоятельств драматического существования пророка в мире. Во-первых, здесь фиксируется факт невозможности передать на бедном человеческом (онтологически, а не лексически бедном!) языке потрясающее богатство, глубину, сущность, ценность и смысл метафизического откровения, посетившего пророка. Если перевести на образный язык обьем знаний, передаваемых сугубо вербальным способом, о непостижимых рационально картинах Божественного и небесного бытия, то он, пожалуй, окажется сопоставимым со змеиным шипом, информационная содержательность которого, надо полагать, несоизмерима с богатством человеческого языка. Во-вторых, вид шипящей, грозящей ужалить и уязвляющей змеи является отвратительным, психологически крайне тяжелым, порой непереносимым зрелищем. Но ведь по большей части и пророки, язвящие совесть людей, вызывают в них чувства отвращения и вражды. Вспомним строки другого русского гения - Лермонтова:

(Такова была участь великих пророков Израиля: Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила и т.д., ненавидимых и преследуемых своими современниками и согражданами за предупреждения о грозящих им бедах за непослушание Богу.). Существует какой-то тайный закон бытия, состоящий в том, что знания и слова Высшей истины, как правило, даются либо неприятным на вид, либо ущербным людям, чья участь напоминает судьбу мифической Кассандры, прорицаниям которой никто не верил. Приоткрывая завесу над этой тайной, можно только предположить, что такой порядок вещей почему-то угоден Провидению, и смысл его заключается в том, что люди должны обретать веру в Истину не по принуждению, не по прельщению красотой и совершенством провидца, велеречивостью и сладкоголосием его воззваний, а в акте свободного духовного выбора. Пророческим словам внемлет только духовно чуткий человек, а все прочие остаются к ним постыдно холодны и равнодушны. Вот поэтому-то "трепетное сердце" заменяется пылающим углем, ибо оно не в состоянии перенести равнодушие и злобное противодействие Истине, бессильно растопить душевный холод людей, отягощенных суетными земными заботами.

Наиболее точной и емкой иллюстрацией анализируемого здесь фрагмента пушкинского стихотворения служит судьба апостола Павла, получившего Божественное откровение, будучи восхищенным до "третьего неба", а в качестве эмпирической "расплаты" за него - физическое нездоровье. "И знаю о таком человеке, только не знаю - в теле или вне тела: Бог знает,- что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать.(…) И чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня, но Господь сказал мне: "Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи". И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. (…) Я охотно буду издерживать свое и истощать себя за души ваши, не смотря на то, что, чрезвычайно любя вас, я менее любим вами" (2 Кор. 12; 3, 4, 7-9, 15).

Немаловажная деталь, составляющая неотъемлемое свойство Божественного откровения,- сияние необычного (фаворского) света, которое, как правило, сопровождает такого рода видения. Не случайны поэтому в поэтическом тексте Пушкина и образ серафима (слово "серафим" в переводе с древнееврейского означает "горящий", "огненный"), и "угль, пылающий огнем". Огонь, как в христианской традиции, так и данном стихотвореннии, предстает символом Божественного света, светоносной Истины и пламени, попаляющего грех, сжигающего глаголом Божественного слова все ложное, что холодит неверные сердца людей.

Какие аргументы можно привести в пользу предложенной трактовки стихотворения Пушкина? Во-первых, известно, что поэт написал своего "Пророка" после одного из посещений Святогорского монастыря. В воспоминаниях А.О. Смирновой приводится эпизод, записанный со слов самого поэта, о том, как Пушкин, оказавшись в монашеской келье, увидел, на столе Библию, открытую на книге пророка Исайи. "Я прочел отрывок, который перефразировал в "Пророке". Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение⁸. Действительно, между этими двумя великими произведениями существует неприкрытая сюжетная, смысловая и духовная связь. Судите сами:

Во-вторых, в поэтическом тексте широко используется церковно-славянская лексика, т.е. язык, на котором ведётся православное богослужение и читаются молитвы.

В-третьих, из 30 строк стихотворения 16 начинаются с союза "и". Данный факт можно истолковать в том плане, что описываемые в поэтическом тексте события располагаются не в хронологическом порядке, т.е. во времени, а на стыке между временем и вечностью, между земным и небесным бытием.

В-четвертых, необходимо иметь в виду, что А.С. Пушкин не только имел развитое религиозное чувство, глубокие духовные переживания и органично жил в православной стихии, но был человеком религиозно просвещенным. По его собственным признаниям, он прочитал Библию "от доски до доски". Знаком он был с житиями и поучениями святых Отцов Церкви. По воспоминаниям современников и друзей поэта, Пушкин отличался духовной чуткостью и тягой к религиозно-философской тематике, правда, на разных этапах творчества по-разному трактуемой: по молодости не чужд был кощунствоать на религиозные темы ("Гавриилиада" тому наиболее красноречивый пример). О религиозности Пушкина писала в своих записках А.О. Смирнова: "Я думаю, что Пушкин - серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: "Вот единственная книга в мире - в ней все есть"⁹. "Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием¹⁰,- удивлялся Барант. "Религия,- говорил сам Пушкин, - создала искусство и литературу, - все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от религиозного чувства… Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности"¹¹. "Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я"¹²,- таковы слова В.А. Жуковского.

В-пятых практически каждая строчка стихотворения совершенно естественно наполняется многообразным религиозным содержанием, вызывает целый ряд религиозных ассоциаций.

В-шестых, уж слишком необычным выглядит это стихотворение великого поэта по своему языку, образному строю, мироощущению и огромной духовной энергии, в нем заложенной. Его не поставишь в один ряд с такими стихотворениями, как "Я вас любил…", "Я помню чудное мгновенье…", "Памятник", земная предметная основа которых слишком очевидна.

В-седьмых, о пророческом даре самого А.С. Пушкина убедительно и веско говорили многие русские мыслители¹³. Следовательно, мы не одиноки в попытках метафизической интерпретации творчества великого поэта. Мы не ошибемся, утверждая о факте существования целой герменевтической традиции, соответствующим образом толкующей поэтический гений и духовный строй личности Пушкина.

Предложенное нами прочтение "Пророка" делает фигуру самого Пушкина более величественной, душу его - живой и близкой каждому русскому сердцу, а значение его для русской культуры и истории - несравнимо превосходящим то, которое ему приписывалось в традиционном советском литературоведении. "Ибо Пушкин учил Россию видеть Бога и этим видением утверждать и укреплять свои сокровенные, от Господа данные национально-духовные силы. Из его уст раздался и был пропет Богу от лица России гимн радости сквозь все страдания, гимн очевидности сквозь все пугающие земные страхи, гимн победы над хаосом. Впервые от лица России и к России была сказана эта чистая и могучая "Осанна", осанна искреннего, русским Православием вскормленного мироприятия и Богоблагословения, осанна поэта и пророка, мудреца и ребенка, о которой мечтали Гераклит, Шиллер и Достоевский"¹⁴.

Смятение души
(Анализ стихотворения М.Ю. Лермонтова)

Смирись, гордый человек…
Ф.М. Достоевский

Стихотворение М.Ю. Лермонтова "Выхожу один я на дорогу…" известно всем. Однако не каждый, наверное, задумывался о том, что в этом небольшом поэтическом произведении за переживаниями лирического героя можно прозреть гораздо большее смысловое содержание, нежели фактологию душевной драмы, разворачивающейся в сердце самого поэта. Последняя, безусловно, интересна и поучительна, как интересна и поучительна жизнь всякого гениального человека. Тем не менее, в поэтических строках этого стихотворения нас привлекают не столько перипетии индивидуальной судьбы М.Ю. Лермонтова или его лирического героя, сколько сконцентрированные в них типические черты самосознания определенного социально-культурного слоя, к которому они оба, несомненно, принадлежат. По нашему глубокому убеждению, в стихотворении М.Ю. Лермонтова зашифрован некий ментальный код, имманентный душевному строю русской интеллигенции непосредственно и с некоторыми оговорками - русскому национальному сознанию вообще. Этот потаенный смысл скрыт и обнаруживается едва ли не в каждом слове стихотворения. И поскольку в каждой строфе имеются ключевые слова (они подчеркнуты нами - В.С.), выражающие главную мысль или идею данного фрагмента поэтического текста, то задача прояснения этих смыслов становится вполне разрешимой.

Мотив одиночества и странничества человека является главным в первой строфе стихотворения. Первая и вторая строчки стихотворения наводят на мысль о том, что здесь дорога - символ жизни, жизненного пути. Каждый человек проходит свой путь и в этом смысле он одинок и неприкаян. Одиночество человека есть уникальность его судьбы, его переживаний и надежд. Дорога, как и жизненный путь, имеет начало и конец. Начало пути связанно с ожиданиями и надеждами, которые неясны, просматриваются как бы "сквозь туман". Будущее наше никому, кроме Бога, неизвестно. Путь, лежащий перед человеком, труден. "Кремнистый путь блестит" - амбивалентный образ жизненных тягот ("кремнистый" ассоциируется с "тернистым") и света надежды. Оправдаются ли эти надежды? Ведь не все золото, что блестит. Надежда и тревога, чаяние лучшей доли и страх упустить счастье идут рядом. Тем более, если иметь в виду, что в стихотворении подразумеваются русские дороги, т.е. жизнь в России. Русские дороги в силу огромности расстояний приобретают не пространственный, а временной смысл. Чтобы пройти Россию, нужно прожить целую жизнь. Россия велика и многокачественна, она есть целый континент, она есть целый космос. Не случайно в последующих строчках стихотворения взгляд путника устремляется в небеса.

"Ночь тиха". Эта фраза усиливает мотив человеческого одиночества. Только в ночной тиши мы остаемся наедине с собой, погружаемся в глубину своей экзистенции, пытаемся вступить в диалог с Богом, который не так-то просто установить. Это тем более обидно, что природа легко общается с божественными небесами. "Пустыня" - это образ безлюдной природы, которая слушает и слушается Бога, действует в соответствии с Его наставлениями и законами. А человек не всегда послушен, он отпадает от Бога, поэтому-то и смотрит с завистью, как природа внемлет Богу, как звезда со звездою говорит. В мире царит небывалый пир общения, но только человек не имеет беспрепятственного доступа к нему. Он одинок и заброшен. Душа его жаждет общения со всем миром, с Богом. Однако его чаяния часто не оправдываются. Что же ему остается делать? Наблюдать, созерцать со стороны, вздыхать и надеяться, что и он будет когда-то допущен не праздничный собор общения.

В этой строфе сталкиваются два настроения, два угла зрения на действительность. Здесь русский космизм соседствует с русской тоской. В первых двух строчках несколько приглушается мотив одиночества, поскольку человек смог оценить красоту и величие мира, и это эстетическое, точнее, софийное чувство поднимает его над суетой обыденности, причем на такую высоту, что он располагает возможностью созерцать спящую землю в "сиянье голубом" (только из космоса Земля предстает голубой планетой, какой ее увидел первым Ю.А. Гагарин, поэт же видит ее духовным зрением). Важен также образ спящей земли. Он передает состояние умиления человека перед своей Родиной, любви к ней, почитания ее. Ведь Земля светится божественным светом, "тот свет" проникает на нее.

Однако тут происходит резкая перемена настроения. Умиления и чувство восторга сменяются судорогами небывалой тоски. На смену сердечному созерцанию и любованию миром приходит горестная рефлексия. Взгляд человека с земли в космос и из космоса на землю перемещаются внутрь собственной души.

Да, на небесах хорошо и Земля со стороны красива и умильна. Но я-то живу на этой грешной земле, и в непосредственной близости жизнь на земле выглядит совсем другой. Вот почему торжественность небесной сферы делает еще острее боль от жизненных передряг, лжи и предательства, а чудесность мироздания резко контрастирует с тяготами, лишениями и разочарованиями в жизни. Прыжок из космоса на землю больно ранит, а переход из состояния невесомости в зону земного притяжения затрудняет, сковывает движения и дыхание. Русский слишком высокими мерками судит землю, по небесным эталонам, до которых мир, лежащий во зле, сильно не дотягивает и потому-то он и разочаровывается в жизни. Раз мир земной не соответствует самым высшим, божественным идеалам, то он достоин осуждения, а жизнь теряет ценность и смысл. Остается только задать последние вопросы и определится, как быть дальше.

В этой строфе начинает звучать тема смерти и посмертного существования, вырастающая естественным образом из тотального разочарования.

Мысли о смерти всегда сопровождаются оценкой прожитой жизни, они могут актуализировать чувство вины за допущенные ошибки, прегрешения совести. В словах "и не жаль мне прошлого ничуть" присутствует оценка прожитой жизни, но чувства вины не заметно. Здесь доминирует сознание внутренней правоты лирического героя, сознание чистой совести. Этот факт служит верным симптомом противоположного: были в действительности и ошибки, были и грехи, но нет мужества признать их. "Уж не жду от жизни ничего я"! Если от жизни нечего ждать, но есть вопрошания, следовательно, ожидания сохраняются, но они адресованы не жизни, а смерти. Правда, смерть не называется по имени. Жизнь отвратительна, а смерть ужасна. Не дай Бог накликать ее! Но в абстрактной постановке вопроса смерть желанней жизни, ибо она есть освобождение от страданий и душевных мук. Только в соотнесении со смертью свобода уживается с покоем. Свобода и покой несовместимы в жизни, ибо свобода есть бремя ответственности и, следовательно, отсутствие покоя. Однако не кладбищенский покой манит русского человека. Когда жизнь опостылела, а смерть ужасает, то хочется какого-то промежуточного состояния, чтобы избежать и презренной жизни, и мертвого покоя, и абсолютной пустоты смерти. Итак, бессмыслица жизни пробуждает страх смерти, а тот в свою очередь - смутные желания иного бытия. "Забыться" - это значит не только предать забвению память о прошлом, но и оказаться за бытием, за пределами этого бытия, известного нам. Каким же может быть то бытие? Неизвестно. Может быть, что-то похожее на сон? Смерть как сон приемлема.

Тут происходит еще одна перемена в душевном состоянии лирического героя. Мрачная, самоуничижительная рефлексия уступает место утопическим мечтаниям, столь характерным для русского человека.

В четвертой строфе выявляется бессознательная жажда русского человека в нетленности и мечта о вечной жизни на земле.

Картина могил, трупов, поедаемых червями, кладбищенского уныния отвратительна. Она ужасает, парализует волю, чувства, мысли. Неужели это участь человека, моя участь?! Нет! Я не хочу этого! Долой эти видения! Я желаю вечной жизни ("навеки так заснуть"), которая бы была подобна истоме сна, сохранила возможность видения жизни как в сновидениях. Вечное бытие желательно не в виде бестелесного пребывания души на небесах, а во всей духовно-телесной целостности человека после мнимой (сон) или действительной смерти. Со всеми признаками не только духовного, но и телесного, физического существования. Дышащая грудь - символ и физической, и духовной жизни. Слова "дыша" и "душа", "дых" и "дух", "вздыматься" и "вдуматься" - созвучны и, по-видимому, соизмеримы друг с другом.

Дважды повторенные в двух последних строчках строфы предлог "чтоб" и слово "грудь" передают тайную мечту русского человека о том, чтобы вечность не была просто чистой бескачественной длительностью, а чтобы стала подвижным, событийно насыщенным потоком времени, со своими ритмами, чередованиями вдоха и выдоха, дня и ночи, зимы и лета, что возможно только на земле. Устроение Царства Божьего на земле - очень русская идея, утопичная, но вполне реализуемая (как показала история) в виде антиутопии.

Наконец, ещё одна сокровенная потребность русского человека, уставшего от лжи, предательств, непонимания - любовь.

Зададимся, однако, сакраментальным вопросом: как трактуется здесь любовь, какова так сказать концепция любви, о которой грезит лирический герой М.Ю. Лермонтова? Думается, что ответ на этот вопрос не может быть однозначным, в силу его значительности и объёмности смысловых оттенков, в нём заложенных. Во-первых, бросается в глаза, что восприятие любви в приведенной строфе явно не мужское, а скорее женское. Говоря о мужском и женском характере отношения к любовному переживанию в данном случае, мы, разумеется, имеем в виду не столько половое деление человечества, сколько онтологические принципы, лежащие в основе бытия. Ведь любовь в анализируемом поэтическом тексте - это не деятельное искание счастья, не энтузиазм эротически напряженной воли, но пассивное ожидание, розовая мечта, утончённая иллюзия блаженства, декорированная странными грёзами междумирного существования. Такое представление о любви свидетельствует не только о женской структуре характера, но и об отсутствии у русского человека, в особенности у представителей образованных слоев, прочного закала души, позволяющего мужественно переносить тяготы и ужасы жизни и любви.

Любовь - тяжелое бремя, в ней много трагического. Она сулит не одни только неземные наслаждения и удовлетворяет мистическую жажду бессмертия, но и предвещает страдания, испытания и нередко - смерть. Не об этом ли странном феномене в своё время писал И.С. Тургенев в романе "Рудин", повестях "Ася" и "Вешние воды"? Или вспомним хотя бы статью Н.Г. Чернышевского "Русский человек на render-vours", где роковое неумение русского интеллигента строить свои отношения с женщинами является основанием для очень серьезных выводов социально-психологического порядка. Не в ориентации ли на вечную, неизменную и, следовательно, земную идиллическую любовь кроется корень русского разочарования в жизни, в людях, в мире, в Боге, наконец?! Во-вторых, именно поэтому здесь вполне уместна жесткая констатация Вл. Соловьева: "Любовь уже потому не могла быть для Лермонтова началом жизненного наполнения, что он любил главным образом лишь собственное любовное состояние, и понятно, что такая формальная любовь могла быть лишь рамкой, а не содержанием его "Я", которое осталось одиноким и пустым"¹⁵. Любовь, исповедуемая поэтом, не благодатная сила, животворящая душу, а бесплодная истома, сжигающая ее живительные соки. Спрашивается тогда, о каком же сладостном голосе, поющем слова любви, так тоскует лирический герой стихотворения? Кому бы он ни принадлежал, безусловно, это голос искусителя, прельщающего человека иллюзией счастья! Потому-то одинок и заброшен человек вообще и русский в особенности, что он послушно внемлет лживым голосам, обещающим ему рай земной. Наконец, вечно зеленеющее древо жизни может быть сопряжено только с Любовью, понимаемой как духовная субстанция. Поэтические строки М.Ю. Лермонтова свидетельствуют нам не о духовном, а о душевном понимании любви, на котором всегда лежит печать временности и человеческого каприза. Следовательно, здесь со всей остротой встает вопрос о смысле истинной любви, точнее о Любви как Истине (Бог есть Любовь, но не всякая любовь есть бог). Только приобщаясь к Богу, можно приобрести духовную основу земной любви, на чем строятся и прочный закал души, и человеческие достоинства характера. Уместно вспомнить слова апостола Павла об истинной, т.е. духовно поставленной любви: "Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится; не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит" (1 Коринф. 13, 4-7). Однако в сознании лирического героя тема Божественной любви, которая кажется логически неизбежной, напрочь отсутствует. Это весьма характерный факт и весьма тревожный симптом: вся душевная драма, которую столь блестяще воспроизводит поэт, разворачивается в лоне обезбоженного сознания, присущего подавляющей части русской интеллигенции, как в прошлом, так и в настоящем. Точнее было бы сказать, наверное, что это драма русского человека, оказавшегося в состоянии жизненного и духовного поражения. Драма больной, страдающей души, которая не пережила трагедию очищения, перед которой не открылась еще сфера Божественного Духа и Благодати. А может быть, он боится ее откровения? Может быть, недовольство - его стихия? Недовольство миром, в котором он живет?

Предложенная читателю интерпретация стихотворения М.Ю. Лермонтова позволяет сделать два важных в плане национального самопознания вывода.

1. В данном стихотворении представлена очень типичная для русского сознания (не только интеллигенции) душевная драма, наиболее точно охватываемая понятием "смятение". Что же представляет собой смятенная душа? Во-первых, это душа, смятая под ударами судьбы, деформированная и утратившая первозданную, божественную чистоту. Во-вторых, человек со смятенной душой может представлять социальную опасность, ибо способен при определенных обстоятельствах сминать других и уничтожить все ценности. В-третьих, смятенная душа - это мечущаяся, неприкаянная душа, беспочвенная в силу оторванности от национально-культурных и духовных основ жизни. В-четвертых, это - душа, живущая мечтами, но не верой. Наконец, в-пятых, смятенная душа как бы помечена высшими трансцендентными силами, она вмещается в сердце, где дьявол с Богом борется. Вот отчего Россия выступает как ристалище, на котором определяется судьба человечества.

2. Вчитываясь в строки гениального поэта, начинаешь понимать суть русского человека как всечеловека, о чём неоднократно и убедительно пророчествовал другой русский гений - Ф.М. Достоевский. Только русский человек наивно и непосредственно выражает в своих мыслях, чувствах, чаяниях то, что представители других народов тщательно скрывают не только от других, но и от себя. Русский ставит перед собой самые последние человеческие вопросы, а, предположим, западный человек бежит от них, делает вид, будто они не существуют вообще. Все боятся смерти и жаждут спасения, но только русский говорит об этом открыто и самое главное - всю свою жизнь способен поставить на идею спасения. Беда его не в том, что он так страстно жаждет спасения, а в том, что часто выбирает ложные пути спасения и поклоняется лжеспасителям. Но ведь, как знать, может, он выйдет на истинную дорогу?!

Безносый ужас
(Три смысловых пласта повести Н.В. Гоголя "Нос")

Повесть Н.В. Гоголя "Нос" принадлежит к тому кругу художественных текстов, для которых характерна многослойная структура смысловых значений. Каждое из них необходимо держать в уме. Только тогда мы постигнем подлинную глубину и значительность исследуемого произведения.

В качестве предварительных замечаний приведем ряд деталей из биографии писателя, которые, как нам кажется, дают веские основания трактовать повесть именно в том ключе, в каком она здесь представлена. Отметим, что "Нос" был опубликован в 1836 году, на следующий год после "Невского проспекта". Обе повести написаны по "свежим следам": Н.В. Гоголь прибыл в Петербург 1829 году и, естественно, изучал этот город как провинциал, прибывший в столицу великой империи. Автору "Носа" в момент ее опубликования было всего 25 лет, он был еще совсем молодым человеком, жаждущим не только творчества и славы, но и, надо полагать, жизненных удовольствий и счастья. Повесть "Невский проспект", в которой, думается, имеется автобиографическая основа, в какой-то мере позволяет делать такие предположения.

В повести "Нос" мы выделяем три смысловых пласта: социальный, эротический (фаллический) и религиозно-философский. У самого писателя можно обнаружить в тексте мысль о многозначности и многослойности его произведения. Подводя в шутливой форме итог своего повествования о приключении с маиором Ковалевым, Гоголь пишет: "как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно…нет, нет совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это… А однако же при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье".

Молодого провинциала, приехавшего в Петербург, не могло не поразить обилие чиновников и та огромная роль, которую они играли в жизни не только государства, но и простых граждан. Внимательному взору умного и наблюдательного человека открывалось, что при всей значительности роли чиновника в жизни государства и его граждан сами они были в своем большинстве незначительными персонами. Сатирический талант писателя едва ли мог обойти эту благодатную тему. Художественное осмысление феномена чиновничества, осмеяние и критика безликого бюрократического чина были неизбежны. Так появился на свет "Нос".

Чиновничество - это способ обезличенного существования. Лицо чиновника, его личность не имеет душевной и духовной глубины и вся умещается в теле и без тела не существует. После смерти чиновника не остается ни ценностей, ни памяти. Чиновник - это тело, занимающее определенное пространство - должностное кресло. Последнее является продолжением тела и его смыслом. Телесная смерть чиновника освобождает его кресло и дает смысл жизни следующему чиновнику и так без конца.

Существование чиновника драматично. Оно есть необходимость решения антиномии: выделиться или не выделиться, обратить на себя внимание или, напротив, остаться незамеченным в какой-то конкретный момент его служебной деятельности. Чтобы правильно решать эту антиномию, нужно держать нос по ветру, т. е. нужно обладать тонким чиновничьим чутьем, нюхом, чувствующем все подспудные движения бюрократической машины, запахи властных отношений и конъюнктуры. Естественно, что потеря носа символизирует утрату этого чиновничьего чутья и равносильна жизненной катастрофе. Без нюха никакая карьера невозможно. Более того, оказаться без носа - это значит выделиться на общем фоне в неблагоприятном свете и, следовательно, поставить под серьезную угрозу пребывание на прежнем месте. Потеря места для чиновника чревата моральной и физической смертью. Таким образом, нос (эта, казалось бы, не очень значительная часть человеческого лица) приобретает в жизни чиновника огромное значение, а его потеря для него равносильна утрате жизненных удовольствий, сопряженных с должностью, и прекращению самой жизни.

Так мы подходим к следующим смысловым пластам повести "Нос". Предположение о том, что в повести Н.В. Гоголя речь идет вовсе не о носе, а о другой еще более важной детали человеческого, точнее мужского организма не ново. Наше мнение на этот счет таково: если мы хотим постичь всю полноту смыслового содержания повести, то необходимо удержать в уме как идею "носа", так и идею "фаллоса", которая, действительно, вложена в структуру произведения великого писателя.

Прежде, чем привести выдержки из текста повести, позволяющие делать такие предположения, выскажем догадку о том, что замысел такого рода, мог возникнуть в голове писателя под влиянием рисунков, известного характера, принадлежащих карандашу А.О. Орловского, русско-польского художника, жившего в России с 1802 года до самой смерти, наступившей в 1833 году¹⁶. Возможно, что Гоголь задумывал свою повесть как своеобразную юмористическую головоломку двусмысленного (в моральном значении этого слова) содержания. Ведь Н.В. Гоголь был все-таки великим и смелым сатириком, наделенным большим чувством юмора. Впрочем, объективный результат получился значительнее предполагаемого замысла: повесть читается как трагикомическая фантасмагория, обнажающая тайну человеческого бытия.

Какие можно привести подтверждения в пользу скрытого в повести фаллического смысла? Их достаточно много, чтобы не обратить на них внимания. Аллюзии соответствующего содержания обнаруживаются чуть ли не на каждой странице. Приведем несколько выдержек из текста.

"Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, - ругается жена цирюльника Ивана Яковлевича, обнаружившего в утреннем хлебе нос коллежского асессора Ковалева, - а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! ... Ах ты пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!" (Здесь и далее курсив наш. - В.С.)

"Послушай, голубушка, - говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую манишки: "ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Садовой; спроси только: здесь ли живет маиор Ковалев - тебе всякий покажет". Если же встречал какую-нибудь смазливенькую, то давал ей сверх того секретное приказание". По этому отрывку можно заключить, что майор Ковалев, как и всякий неженатый мужчина в расцвете сил, питал повышенный интерес к женщинам, к тому же был неразборчив в выборе сексуальных партнерш.

"Маиор Ковалев был не прочь и жениться; но только в том случае, когда за невестою случится двести тысяч капиталу. И потому читатель теперь может судить сам: каково было положение этого маиора, когда он увидел вместо довольно не дурного и умеренного носа, преглупое, ровное и гладкое место".

"Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился". Представить себе лицо носа, да и вообще персонифицированную фигуру из этой детали человеческой головы совершенно невозможно даже при самом богатом воображении. А вот наделить личностными чертами и обозначить хотя бы пунктирно детали лица в фаллической плоти вполне по силам каждому, у кого есть элементарные зачатки фантазии и воображения. К этому следует добавить, что нос, исчезнув с лица маиора Ковалева, оставил за собой совершенно гладкое место. В таком случае лицо очень напоминает фаллос, не потому ли несчастный майор Ковалев стыдливо прикрывает это место. Немаловажная деталь: нос фигурирует в чине статского советника, и коллежский асессор вынужден обращаться с ним подобающим образом, т.е. со страхом и почтением. Это, кстати, точно передает психологию мужчины, судьба которого в известных обстоятельствах всецело зависит от "своеволия" его интимного двойника. Только тому, что не подвластно уму и воле человека и в тоже время служит источником его удовольствий и счастья, можно относиться с чувством религиозного пиетета. Так что не случайно "нос" оказался в храме. В этом эпизоде неизбежно возникает аллюзия с фаллическими культами. Фаллосу поклонялись и поклоняются во многих религиях мира. Набожность и молитва, таким образом, легче ассоциируется с фаллосом, нежели с носом.

Частный пристав, к которому явился несчастный маиор Ковалев, рассуждает в том духе, что "у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на свете всяких майоров, которые не имеют даже исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам". "И после того (возвращения носа на свое место) маиора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам".

И, наконец, уместно напомнить, что коллежского асессора Ковалева (коваль-кузнец, символ мужской силы и повышенной витальности) звали Платоном. Независимо от того, сознательно или произвольно Н.В. Гоголь назвал своего героя именем античного мыслителя, но в нашем сознании неизбежно возникает ассоциация с автором не только "Государства", но и диалогов "Пир" и "Федр", посвященных проблеме Эроса. Можно вспомнить, что в "Пире" философы обсуждают вопрос о том, смертен или бессмертен бог Эрот. Окончательный вывод, сформулированный Сократом, таков: Эрот, единственный из богов одновременно и смертен, и бессмертен. Он умирает, но затем заново возрождается. Следовательно, здесь мы находим намек на то, что как физические желания, так и любовные чувства могут угасать, но они со временем способны вновь возродиться. Образ умирающего и воскресающего бога очень важен для понимания главной идеи рассматриваемой повести. Повесть, прочитанная под этим углом зрения, приобретает совершенно новый колорит.

Можно представить ужас гоголевского персонажа, мечтавшего приобрести капитал выгодной женитьбой и вообще ловеласа и сладострастника, потерявшего если не сам детородный орган, то хотя бы его функции. Проблема пола, точнее бездеятельного (безжизненного) пола, является иновыражением проблемы смерти. Смерти не только физической, но и моральной, и социальной. Утрата, так называемого, "носа" сталкивает маиора Ковалева со смертью, которая-то и сводит его с ума, принуждает совершать судорожные поступки. Паника, которая охватила его, есть состояние умирающего человека, цепляющегося за все, что может вытащить его из этого мучительного состояния.

Тут мы подошли к третьему смысловому пласту повести Н.В. Гоголя "Нос". "Он поспешил в собор, пробрался сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз, над которыми он прежде так смеялся, и вошел в церковь". Образ старух с завязанными лицами очень важен, ибо содержит в себе двойной смысл. Во-первых, в буквальном прочтении речь идет о женщинах с провалившимися носами, т.е. пораженными известной венерической болезнью. Здесь мы вновь получаем намек на сексуально-эротический компонент смыслового содержания повести, который открывает вход в семантический мир третьего уровня: жизнь пола, стихийная и беспорядочная, чревата смертельно опасной и позорной болезнью (физическая, моральная, а значит и социальная смерть для чиновника здесь одинаково страшны). Во-вторых, безносая старуха есть символ смерти, один из эпитетов смерти - "безносая".

Современный отечественный философ Л. Карасев считает, что в повести Н.В. Гоголя закодирован фундаментальный онтологический вопрос, характерный не только для этого писателя, но и для всей русской культуры и составляющий бессознательную архетипическую структуру русского национального менталитета. "С онтологической точки зрения "Нос" выглядит так: на поверхности текста - фантасмагория деталей и событий, а в глубине - тайная (и прежде всего для самого Гоголя) работа ума, ищущего способа уберечь тело от смерти"¹⁷.

Действительно, для русского менталитета характерно бессознательное стремление избежать не только смерти, но и тления. Телесная смерть, образ праха, поедаемого червями, сводили с ума Л. Толстого, Л. Андреева и других деятелей русской культуры, что свидетельствует об архетипической природе этих переживаний. Н.В. Гоголь также являлся носителем данного умонастроения. В своем завещании писатель требовал: "Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения… Предать же тело мое земле, не разбирая места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом; стыдно тому, кто привлечется каким-нибудь вниманием к гниющей персти, которая уже не моя; он поклонится червям, ее грызущим (в этих словах застыл, закодирован немой ужас от сознания тленности тела, который прикрыт внешне спокойными распоряжениями писателя - В.С.); прошу лучше помолиться покрепче о душе моей, а вместо всяких погребальных почестей угостить от меня простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба"¹⁸. Далее писатель завещает не ставить ему никакого памятника и делает прочие наставления, которые можно истолковать не только как свидетельство его личной скромности, но и как сознание их абсолютной бессмысленности с точки зрения посмертной участи тела.

Можно согласиться с Л. Карасевым в том, что идея убегания плоти от тлена в бессознательной форме присутствует и в других произведениях Н.В. Гоголя. Однако было бы нецелесообразно и нелепо все смысловое содержание повести "Нос" сводить к этой идее, к тому же не осознаваемой автором, т.е. Н.В. Гоголем. Не в сомнамбулическом же сне он писал "Нос". Нет сомнения, что писатель ясно и отчетливо для себя формулировал тему и имел какие-то замыслы, которые воплощал и воплотил в тексте.

"Он бросился к нему в ноги и молил кончить портрет, говоря, что от сего зависит его судьба и существование в мире, что уже он тронул своею кистью его живые черты, что если он передаст их верно, жизнь его сверхъестественною силою удержится в портрете, что он чрез то не умрет совершенно, что ему нужно присутствовать в мире". Так Гоголь устами ростовщика из "Портрета" выражает желание испытать возможность продления земного существования хотя бы и в форме художественной копии с оригинала, обреченного на смерть. Н.В. Гоголь в "Петербургских повестях" проводит как бы мысленные эксперименты параллельного или посмертного существования своих персонажей. Он сознательно наполняет свои произведения двойниками¹⁹.

Действительно, многие персонажи писателя раздваиваются и каждый из этих дубликатов ведет некоторое время самостоятельную жизнь. Удвоение героев происходит различным образом. Так, например, молодой художник Пискарев из "Невского проспекта" проживает другой вариант собственной жизни во сне и наркотических галлюцинациях. А Акакий Акакиевич после смерти еще будоражит город в образе живого мертвеца. "Нос" тоже есть двойник маиора Ковалева. Остается только определить, какую идею или человеческое качество он персонифицирует. Нам кажется, что ключ к разрешению данного вопроса можно отыскать у Ф.М. Достоевского в "Братьях Карамазовых", в сцене разговора Ивана с чертом, т.е. со своим двойником:

- "Друг мой, - заметил сентенциозно гость, - с носом все же лучше отойти, чем иногда совсем без носа, как недавно еще изрек совсем болящий маркиз (должно быть, специалист лечил) на исповеди своему духовному отцу иезуиту. Я присутствовал - просто прелесть. "Возвратите мне, говорит, мой нос!" И бьет себя в грудь.

- "Сын мой, - виляет патер, - по неисповедимым судьбам провидения все восполняется и видимая беда влечет иногда за собой чрезвычайную, хотя и невидимую выгоду. Если строгая судьба лишила вас носа, то выгода ваша в том, что уже никто во всю жизнь не осмелится вам сказать, что вы остались с носом".

- "Отец святой, это не утешение! - восклицает отчаянный, - я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте!"

- "Сын мой, - вздыхает патер, - всех благ нельзя требовать разом, и это ропот на Провидение, которое даже и тут не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы всю жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполняется желание ваше: ибо потеряв нос, вы тем самым все же как бы и остались с носом".

Далее, черт, рассказавший эту историю с носом маркиза и о схоластических ухищрениях католического священника, воспроизводит эпизод грехопадения другого патера, поддавшегося прелестям блудливой девицы.

Словами черта Ф.М. Достоевский рисует пророческую картину отпадения человека от Бога, его отказа от идеи Бога, купленных за мгновения плотского, безбожного любовного экстаза. "Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской (читайте: дьявольской - В.С.), титанической гордости, и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как Бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже без всякой мзды. Любовь будет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одно лишь сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную".

Таким образом, отделившийся "нос" - это персонифицированная похоть. Похоть здесь нужно толковать в широком смысле. Имеется в виду не только плотская похоть. Властолюбие, например, тоже представляет собой разжигание страстей, имеющих нередко сексуальную подоплеку. Похоть есть симптом предельного растления души и духа. "Развращенность есть двойничество и глубокомысленный символ такого двойничества - нередко встречающееся и на Западе, и на Востоке изображение Сатаны со вторым лицом, на месте срамных частей"²⁰. Вочеловечивание "носа" есть не что иное как откровение бездны ада. Майор Ковалев потому и ужасается, что он сталкивается с сатанинской бездной Ничто.

Теперь попытаемся собрать все три смысловых пласта повести воедино в одной идее, на наш взгляд, главной в этом произведении Н.В. Гоголя. Но прежде, отметим факт чудесного (магически чудесного) воцарения носа на свое привычное место через две недели самостоятельного существования.

Итак, с нашей точки зрения, главная идея повести такова: чиновничество бессмертно. Оно бессмертно в этой земной жизни. Всякие попытки посрамить, поколебать его устои или уничтожить чиновничество, государственную бюрократию (в особенности в России) будут иметь лишь кратковременный успех. Рано или поздно оно с неизбежностью и чудесным образом возрождается, восстанавливая свое тело и функции, чиновничество, подобно богу Эроту, умирает, но затем вновь воскресает. Как фаллос, оно может в мгновение ока пасть и умалиться, но через какое-то время снова восстает, торжествующе властвует, вселяет страх и чувство покорности в сердца рядовых граждан. После каждой временной и насильственной смерти чиновничество увеличивается количественно, его жажда наслаждений возрастает в геометрической прогрессии. В то же время качественный состав чиновничества ухудшается. Образно говоря, тело его становится все более массивным, а душа и ум - все более измельчаются, т.е. чиновников, преданных государственной идее или художников в бюрократическом хороводе, наподобие Акакия Акакиевича, становится все меньше и меньше. Чиновничество живет, но вырождается, а, следовательно, вырождается и народ, которым оно управляет.

Таким образом, проведенный герменевтический анализ трех шедевров русской классики подвигает нас к мысли о том, что, если в художественном произведении увидеть предельную духовную глубину, скрытую за символикой и образным миром текста, то можно достаточно четко зафиксировать наличие в обществе не просто разных людей с уникальными судьбами и характерами и даже не разные социальные типы, обусловленные иерархическими, экономическими, политическими и культурными факторами, но совершенно разные человеческие типы, отличающиеся друг от друга настолько основательно, что вполне правомерно видеть в них существа с разной природой, и, если хотите, с разной онтологией. Пророк, чиновник и русский интеллигент имеют разную духовную основу. Она-то и делает их людьми разной "выделки". Это значит, что нельзя понять людей, относящихся к разным человеческим типам, исходя из неких общих стереотипов, уравнивающих их и приписывающих им набор единых свойств и качеств.